Вот уж 20 лет как нет на этом свете моей разлюбезной тетушки Прасковьи, моей жалельщицы и заступницы, моей широкой груди, уткнувшись в которую я рыдала от своих огромных как мир детских обид, моего наставника и советчика, моей второй матери. Ее загрубевшие, изрезанные глубокими серыми морщинами руки ласково гладили меня по голове, и все невзгоды разом отступали и растворялись в ее мягком, напевном голосе:

 - А ты не нады плакать-та, што-о-о эт ты, чай пройде-от! 

 Сколько довелось испытать ей в жизни! Это и война, и голод, и безмерное горе похоронки, непосильный труд от зари до зари за проклятые трудодни, копеешная зарплата и полукопеешная пенсия. 

 Но не очерствело сердцее ее, не озлобилось, не растеряло доброты. Жила - не жаловалась, умела радоваться малому - дождю и снегу, весеннему солнышку, цветущему саду, птицам на коньке крыши. Детей не дал Бог, но своим нерастраченным материнским теплом она согрела десятки сиротских сердец из детского дома, дала им почувствовать, что это такое - тепло домашнего очага, когда в маленьком уютном домике, заботливо оклеянном пестренькими дешевыи обоями, пахнет пирогами, топленым молоком и родным домом, когда большой стол и все сидят вокруг дружно и чинно за неспешной житейской беседой. 

 Теплые и добрые воспоминания ставила о себе эта чудесная женщина, и кажется мне, что и сейчас, откуда-то из далекого далека, смотрит она на меня и улыбается, обрегая, от серости и стужи мою душу. Царствие ей небесное и вечная память!